Приводятся фрагменты.
Асаф, прозванный оратором из Тира.
Что мне сказать о его речах? Возможно, что-то в его личности придавало силу его словам и влекло к нему тех, кто его слушал. Он был прекрасен, и сияние полдня было на его лице. Мужчины и женщины больше смотрели на него, нежели следили за его рассуждениями. Подчас его речи отличались такой силой духа, что это покоряло всех.
В юности мне довелось слушать ораторов Рима, Антиохии и Александрии. Молодой назарянин не похож ни на одного из них. Те с большим искусством подбирали слова, чтобы завладеть слухом собравшихся, но когда говорил он, душа как бы покидала вас и устремлялась в края еще не виданные.
Ничего похожего на истории и притчи, которые он рассказывал, никто никогда в Сирии не слыхал. Он, казалось, сплетал их из времен года, подобно тому как время сплетает годы и поколения. Начинал он так: "Пахарь отправился в поле сеять семена...", или: "Жил однажды богач, имевший много виноградников...", или: "Стал пастух пересчитывать вечером свое стадо и увидел, что одна овца пропала..." И эти слова уводили слушателей к их простейшей сущности, в прошлое их дней. Мы все в душе пахари и нам всем дорог виноградник. И на пастбищах нашей памяти – и пастух, и стадо, и заблудшая овца. Там же и лемех, и точила, и гумно.
Он знал, откуда возникло древнее "я" и та нескудеющая нить, из которой мы сотканы. Греческие и римские ораторы говорили своим слушателям о жизни, какой она представала разуму. Назарянин говорил о страстном стремлении, которое обитает в сердце. Они видели жизнь глазами чуть более ясными, чем ваши или мои. Он видел жизнь в свете Божием.
Я часто думаю, что он обращался к толпе, как гора обращалась бы к долине. И была в его речах сила, которою не обладали ораторы ни в Афинах, ни в Риме.
 Иисус |
Иисус |
Мария Магдалина
Был месяц июнь, когда я первый раз увидела его. Он шел пшеничным полем, когда я проходила мимо с моими служанками. И был он один.
Такую плавную поступь и гармонию движений прежде мне не приходилось видеть ни у одного мужчины. Так люди не ходят по земле. Даже теперь не знаю, быстро он шел или медленно.
Мои служанки стали украдкой показывать на него пальцами и перешептываться меж собою. Я же на миг остановилась и подняла руку, приветствуя его. Но он не повернул лица в мою сторону, даже не взглянул на меня. Тогда я возненавидела его. Я томилась желанием излить свои чувства, а мне не позволили. Я похолодела, как будто бы меня занесло снегом. И я содрогнулась.
Ночью он привиделся мне во сне. Потом мне сказали, что я металась на постели и плакала.
Был месяц август, когда я увидела его снова из окна. Он сидел в тени кипариса в дальнем конце моего сада и был неподвижен, словно каменное изваяние – совсем как те, что стоят в Антиохии и других городах северного края.
Моя рабыня-египтянка приблизилась ко мне со словами:
– Тот человек здесь. Он сидит в дальнем конце твоего сада.
Я взглянула на него, и душа затрепетала во мне – ибо он был прекрасен! Такого тела ни у кого не было и нет; каждая часть его пребывала в согласии с целым и другими частями.
Я облачилась в дамасские одежды, вышла из дому и направилась к нему. Что влекло меня: мое одиночество или исходящее от него благоухание? Мой ненасытный взор, жаждущий красоты, или же его красота, ищущая света в моих глазах? Я и теперь не знаю. На мне была надушенная одежда и позолоченные сандалии, что подарил мне римский военачальник, – да, эти самые. И вот я приблизилась к нему и сказала:
– Здравствуй!
– Здравствуй, Мириам! – сказал он в ответ. Он посмотрел на меня, и его глаза-ночи увидели меня так, как не видел ни один мужчина. Я вдруг почувствовала себя нагой и устыдилась. А ведь он всего только поздоровался со мной.
– Не желаешь ли войти в мой дом? – спросила я.
– Разве я уже не в твоем доме? – был ответ. Я не поняла, что он имеет в виду; лишь теперь мне это ясно.
– Не разделишь ли со мной трапезу? – спросила я тогда.
– Хорошо, – ответил он, – но не сейчас.
Не сейчас, не сейчас, – так он сказал. Голос моря слышался в тех двух словах, голос ветра и деревьев. Когда он говорил мне эти слова, жизнь говорила смерти.
Да, друг мой, я в самом деле была мертва. Я была женщиной, отъединенной от своей души. Я жила отдельно от той сущности, которая сейчас предстала тебе. Я принадлежала всем мужчинам и никому в отдельности. Меня звали блудницей, одержимой семью бесами. Меня проклинали, но мне и завидовали. А когда его глаза-рассветы посмотрели в мои глаза, померкли все звезды моей ночи, и я сделалась Мириам, просто Мириам, женщиной, потерянной для всего земного, известного ей, и обретающей себя в новых краях.
И снова я предложила ему:
– Войди в мой дом и раздели со мной трапезу!
– Почему ты так хочешь, чтобы я был твоим гостем?
– Прошу тебя, войди в мой дом! – повторила я. Все, что было во мне от земли, и все, что было от небес, взывало к нему.
Он посмотрел на меня, и полдень его глаз озарил меня.
– У тебя было много возлюбленных, но я один люблю тебя, – сказал он. – Все прочие в близости с тобою любили только себя самих. Я же люблю тебя в твоей сущности. Другие видят в тебе красоту, которая пройдет быстрее, чем их собственные годы. Я вижу в тебе красоту непреходящую. Когда настанет осень твоей жизни, та красота будет смотреться в зеркало без страха и досады. Я один люблю незримое в тебе. А теперь ступай, – добавил он тихо. – Если этот кипарис – твой и тебе не хочется, чтобы я сидел в его тени, я пойду своей дорогой.
– Учитель! – вскричала я в слезах. – Войди в мой дом. Я воскурю для тебя благовония, приготовлю серебряный сосуд, чтобы омыть тебе ноги. Ты – и чужой, и все же не чужой мне. Умоляю, войди в мой дом!
Тогда он поднялся и посмотрел на меня так, как времена года взирали бы на поле, и улыбнулся. А потом сказал:
– Все мужчины любят тебя во имя самих себя. Я же люблю тебя во имя тебя самой.
С этими словами он ушел. Ни один человек не ступал так, как он ступал. Был ли это вздох, родившийся здесь, в моем саду, и улетевший на восток? Или же буря, могущая сотрясти все до основания? Я не знаю, но в тот день закат его глаз убил во мне дракона и я стала женщиной, Мириам, Мириам из Мигдал-Эля.
Молодой священнослужитель из Капернаума
Он был фокусник, порочный и пустой, прельщавший простой люд своими заклинаниями и чудесами. Он ловко играл как словами наших пророков, так и святынями наших предков. Он дошел до того, что призывал в свидетели безгласные могилы, а мертвых объявлял своими предтечами и теми, кто послал его. Он завлекал женщин города Иерусалима и окрестных селений с хитростью паука, завлекающего муху; и они попадали в его сети. Потому что женщины – создания слабые и глупые, они идут за тем, кто нежными и ласковыми словами может утишить их нерастраченный пыл. Если бы не они, слабовольные, подпавшие под влияние его чар, его имя стерлось бы из памяти людской.
А кто были мужчины, что последовали за ним? Рабы, которых впрягают в ярмо, попирают ногами. В своем неведении и страхе они никогда не восстали бы на своих законных хозяев. Но после того как он посулил им высокое положение в его призрачном царстве, они поддались на эту химеру, как глина поддается горшечнику. Ведь известно: раб всегда мечтает стать господином, а слабый – львом.
Галилеянин был фокусником и обманщиком, отпускавшим грехи всем грешникам, чтобы слышать "Осанна" из их нечестивых уст. Он утешал слабые сердца несчастных и потерявших надежду, только чтобы иметь слушателей и свиту, которые бы внимали его голосу и шли за ним по первому зову.
Он нарушал субботний день отдохновения вместе с теми, кто это делал, чтобы заручиться поддержкой беззаконных; в синедрионе он порицал наших первосвященников, чтобы привлечь к себе внимание и тем самым утвердить свою славу.
Я часто говорил, что ненавижу этого человека. Да, я ненавижу его сильнее, чем римлян, правящих нашей страной. Да и пришел он к нам из Назарета – города, проклятого нашими пророками, этого гноища язычников, от которого ничего путного ждать нельзя.
Руман, греческий поэт
Он был поэт. Он видел и слышал то, что мы не могли видеть и слышать; на его устах были слова, которые мы не в силах были высказать, и его пальцы касались того, что мы не были в состоянии ощутить.
Да, он был поэт, чье сердце обитало в заоблачных высях, а песни его, хотя он пел их для нас, предназначались также и для других – для людей в иной стране, где жизнь вечно молода и где всегда царит рассвет.
Когда-то я тоже мнил себя поэтом, но вот, повстречав его в Вифании, я понял, что значит держать в руках инструмент с единственной струной, когда перед тобой тот, кому подвластны все инструменты. Ибо в его голосе были и хохот бури, и плач дождя, и веселая пляска деревьев на ветру.
С тех пор, как я понял, что у моей лиры всего одна струна, а мой голос не в силах соткать ни воспоминаний о вчерашнем дне, ни надежд на завтрашний день, я отложил лиру в сторону и решил хранить молчание. Но неизменно в сумерках я буду прислушиваться и услышу поэта – владыку над всеми поэтами.
Урия, старик из Назарета
Он был чужим среди нас, и жизнь его была скрыта темными завесами. Он не следовал заветам нашего Бога, а избрал путь непотребный и постыдный. Детство его было мятежным и отвергло сладостное молоко нашей сущности. Его юность сгорела, словно высохшая трава, что вспыхивает в ночи. А когда он вступил в пору зрелости, он поднял оружие на всех нас. Подобные люди зачаты в час отлива человеческой доброты и рождены во время дьявольских бурь. И в бурях живут они всего день, чтобы сгинуть навеки.
Разве вы не помните его, самоуверенного мальчишку, который спорил с нашими учеными старейшинами, глумился над их достоинством? Разве вы не помните его, юнца, зарабатывавшего себе на пропитание пилою и долотом? Он никогда не участвовал в праздниках вместе с нашими сыновьями и дочерьми. Он всегда ходил один. И не отвечал тем, кто его приветствовал, как будто был выше их.
Сам я повстречал его однажды в поле и поздоровался. Он лишь улыбнулся, и эта улыбка, как я отметил, была надменной и оскорбительной. Вскоре после этого моя дочь вместе со своими подругами отправилась на виноградники собирать спелые гроздья; она тоже заговорила с ним, но он ей не ответил. Он обратился сразу ко всем, собиравшим виноград, как если бы дочери моей среди них и не было.
После того как он покинул свой народ и пустился бродяжничать, он стал никем иным, как болтуном-пустомелей. Его голос впивался, как коготь, в нашу плоть, а самый звук этого голоса до сих пор отдается болью в нашей памяти. Он говорил о нас, о наших отцах и праотцах одно дурное. Его слова пронзали нашу грудь, как отравленные стрелы.
Таков был Иисус. Будь он моим сыном, я бы отправил его вместе с римскими легионами в Аравию и попросил военачальника поставить его во время сражения в самый первый ряд, чтобы вражеский лучник смог, метко прицелившись, убить его и избавить меня от его оскорбительного высокомерия. Но у меня нет сына. И, скорее всего, я должен быть благодарен за это. Ибо, если б мой сын был врагом своего собственного народа, он унизил бы мои седины, и я, устыдившись, посыпал бы пеплом свою голову.
Богач
Он худо отзывался о богатых. Раз я спросил его:
– Господин, что мне сделать, чтобы обрести мир в душе?
Он велел мне раздать свое имущество беднякам и следовать за ним. Но сам он не владел ничем, а потому понятия не имел об уверенности и свободе, достоинстве и самоуважении тех, у кого есть владения. У меня около двенадцати дюжин рабов и слуг; одни трудятся в моих рощах и виноградниках, другие водят мои корабли к дальним островам. Если б я послушался его и раздал свои владения беднякам, что сталось бы с моими рабами, слугами и их семьями? Они бы тоже просили милостыню у городских ворот или же на галерее храма.
Нет, тот добрый человек не понимал тайной сути владения. Поскольку они – те, кто за ним пошел, жили щедротами других, он считал, что все должны жить так же. Глядите, вот парадокс, вот загадка: должны ли богатые люди отдать свое имущество беднякам, а бедняки – должны ли они иметь чашу и хлеб богатого, прежде чем пригласить его к своему столу? И должен ли владелец крепости накормить своих данников, прежде чем стать хозяином своей земли?
Муравей, заготавливающий себе пропитание на зиму, мудрее кузнечика, который один день поет, другой – голодает. В прошлую субботу кто-то из его последователей объявил на рыночной площади: "Нет достойного преклонить свою голову у небесного порога, где Иисус может оставить свои сандалии!" Но, спрашиваю я, на пороге чьего дома этому честному бродяге оставлять свои сандалии? У него самого никогда не было ни дома, ни порога. Да и сандалий он зачастую не имел.
Понтий Пилат
Моя жена часто рассказывала мне о нем до того, как его привели ко мне, но меня это не интересовало. Моя жена – мечтательница; как и многие римлянки, равные ей по положению, она увлечена восточными культами и обрядами. Но культы эти являют опасность для империи. Если же они находят дорогу к сердцам наших женщин, то становятся страшной разрушительной силой.
Египту пришел конец, когда аравийские гиксосы принесли с собою из пустыни своего Бога. Греция была побеждена и обращена во прах, когда Астарта с семью прислужницами явилась в эту страну с берегов Сирии.
Иисуса же я не видел до того, как его доставили ко мне как преступившего закон, как врага собственного народа, а также Рима. Когда его ввели в зал суда, руки его были прикручены веревками к телу. Я сидел на возвышении, и он направился ко мне твердым, широким шагом. Приблизившись, встал прямо, высоко подняв голову.
Что на меня нашло тогда – никак не могу постичь, но против моей воли мне вдруг захотелось сойти с возвышения и пасть перед ним. Мне показалось, будто в зал вошел кесарь или же человек более великий, нежели сам Рим. Но это длилось один миг. Потом я увидел всего лишь человека, которого его народ обвинял в измене. А я был его повелителем и судьей.
Я стал задавать ему вопросы, но он не отвечал. Только смотрел на меня. И было в его взгляде сострадание, как будто это не я, а он был моим повелителем и судьей. Вдруг снаружи раздались громкие крики – это кричал народ, столпившийся возле моего дворца. Человек продолжал молча смотреть на меня, и во взгляде его я читал то же сострадание.
Тогда я вышел на ступени дворца. Народ, завидев меня, смолк.
– Что сделать с этим человеком? – спросил я.
И все как один выкрикнули:
– Мы хотим, чтобы его распяли! Он наш враг и враг Рима!
– Разве не говорил он, что разрушит храм? – раздался из толпы чей-то голос. – И не он ли притязал на царство? У нас нет иного царя, кроме кесаря.
Тогда я покинул их, вернулся в зал суда. Он же продолжал стоять там один, с высоко поднятой головою. И я вдруг вспомнил то, что прочел у одного греческого философа: "Одинокий человек сильнее всех". В ту минуту назарянин был более велик, чем его народ. И я не мог быть к нему милосердным. Он был выше моего милосердия.
– Ты – царь Иудейский? – спросил я его.
Он не ответил.
– Разве не говорил ты, что ты царь Иудейский? – вновь спросил я.
Он продолжал смотреть на меня, затем спокойно сказал:
– Ты сам провозгласил меня царем. Может быть, я был рожден для этой цели, и поэтому пришел возвестить истину.
Глядите-ка, он говорит об истине в такую минуту! В раздражении я спросил громко, обращаясь скорее к себе самому:
– Что есть истина? Что есть истина для невинного, когда палач уже занес над ним свою руку?
Тогда Иисус ответил мне, и слова его были полны мощи:
– Править миром будут лишь дух и истина!
– И дух этот в тебе? – спросил я.
– И в тебе тоже, хотя ты и не догадываешься об этом.
При чем тут дух, при чем тут истина, если мы – я, сообразуясь с интересами государства, и народ в ревностном служении своим древним обрядам посылали невинного человека на смерть? Нет такого человека, такого народа, такой империи, которые остановились бы перед истиной на своем пути к самоосуществлению.
И я вновь задал вопрос:
– Так ты царь Иудейский?
– Ты сам это сказал, – ответил он. – К этому часу я уже завоевал мир.
Из всего сказанного им это были единственные неподобающие слова, поскольку только один Рим завоевал мир.
Снова из толпы раздались крики, на сей раз более громкие. Я поднялся с моего места и сказал:
– Следуй за мной.
Я вновь появился на ступенях дворца, и он встал подле меня. При виде его толпа взревела, и рев этот был подобен оглушительным громовым раскатам. В нем я расслышал только:
– Распни его! Распни его!
Тогда я предал его в руки священнослужителей – тех, что прежде предали его мне, – и сказал:
– Делайте с этим человеком, что захотите! И если пожелаете, берите с собою римских солдат для его охраны.
Тогда они взяли его, а я велел написать на верхней перекладине креста: "Иисус Назарянин, царь Иудейский". Я бы предпочел: "Иисус Назарянин, царь". И с того человека сорвали одежду, и били его, и распяли.
Конечно, в моей власти было спасти его, но это вызвало бы революцию. Управляя римской провинцией, должно проявлять терпение к религиозным распрям среди побежденного народа. Я до сего часа верю, что человек тот был больше чем просто смутьян. То, что я сделал, я сделал не по своей воле, а блюдя интересы Рима.
Вскоре мы покинули Сирию, но с того дня жена моя не перестает тосковать. Порою даже здесь, в этом саду, я вижу на лице ее глубокую скорбь. Мне сообщают, что она много говорит об Иисусе с другими римлянками. Подумать только! Человек, которого я обрек на смерть, возвращается из мира теней и входит в мой собственный дом!
А я не устаю спрашивать себя самого: "Что есть истина, и что не есть истина?" Может статься, что в тихие ночные часы тот сириец одерживает над нами победу? С этим надобно покончить. Ибо Рим должен одолеть кошмары, преследующие наших жен.
 Божественность |
Божественность |
Человек из пустыни
Я, человек в Иерусалиме чужой, пришел в этот Святой город поглядеть на великий храм и принести на его алтарь жертву – ведь жена родила двух сыновей-близнецов мне и моему племени. Я совершил жертвоприношение и стоял на галерее, наблюдал за менялами, за продавцами жертвенных горлиц и прислушивался к пронзительным выкрикам во дворе храма.
Вдруг вижу: в толпе менял и продавцов голубей появился какой-то человек. И был он важен и шел быстро. В руке у него была плеть из козлиной кожи. И я видел, как он опрокидывает столы у менял и бьет плетью торговцев птицами.
И я слышал его громкий голос:
– Выпустите птиц на волю, ибо в небе их гнезда!
Мужчины и женщины разбегались от него в стороны, а он кружил среди них, как буйный ветер в песчаных холмах. Все это случилось за один миг. Менялы исчезли с храмового двора. Там остался только тот человек, а пришедшие с ним ждали в отдалении.
Я повернулся и увидел на галерее еще одного человека. Я подошел к нему и спросил:
– Господин, кто этот, что стоит один, словно второй храм?
И тот ответил:
– Иисус из Назарета, пророк, он появился в Галилее недавно. Здесь, в Иерусалиме, его все ненавидят.
– В моем сердце достаточно силы, чтобы быть заодно с его плетью, и достаточно мягкости, чтобы склониться к его ногам, – сказал я.
А Иисус повернулся к ожидавшим его. Но до того как он подошел к ним, три храмовых голубя прилетели назад, один сел ему на левое плечо, а два других опустились у ног. Он ласково погладил каждую птицу. Потом пошел, и каждый шаг его был равен целым лигам.
Теперь скажите, какой силой должен был обладать этот человек, ринувшийся в толпу и разогнавший ее без малейшего сопротивления? Мне сказали, что все они ненавидят его, но в тот день никто ему не перечил. Может, по дороге к храму вырвал он ядовитые корни ненависти?
Наши сайты: | |
|
• Йога. Самопознание • Шри Матаджи - основатель Сахаджа Йоги |
• Проект сайтов "Омкара" • Библиотека духовной литературы |
